«Я добрый…»

А как-то во время намаза Улпан захныкала:

«Ойбай-ай, ата! Меня кто-то кусает! На спине! Наверное, муравей забрался!»

Она спрыгнула, и Есеней, поймав ее одной рукой, другой – задрал платьице, приспустил бархатные штанишки и ногтем сбросил муравья, впившегося в ее тельце, как раз возле бархатно-черной родинки чуть пониже поясницы.

Девушка, которая на холме встретилась Есенею, была та же Улпан… Тринадцать лет прошло! Девчонка-озорница, со своими детскими шалостями, с нежной родинкой, выросла. Этот охотник собирался ее выпороть! А если бы… а если бы… Черная родинка не могла исчезнуть…

«О создатель, что со мной такое! Ля хаули элда-белда, галы бин казым… – вспомнил он и без подсказки Кенжетая успокоительные слова молитвы. – Надо спать, попробую заснуть…»

Она его называла черным бурой и говорила, что не боится. Кажется, и сегодня под вечер – не боялась… Смотрела прямо, не отводя глаз. Бросила в лицо свою правду и уехала непобежденной. Девчонкой она была плотненькая, откормленная матерью, а как вытянулась, какая стройная стала…

И снова Есеней попытался остановить поток беспокойных мыслей, и снова это ему не удалось. Чертов бура, старый черный бура!.. Завтра надо отдать поклон Артеке, утешить батыра, сказать, что табуны откочуют на другие зимовки, попросить прощения… Наверное, чай будет разливать Улпан, кому же еще. Когда она была маленькая, с каким удовольствием она это делала, когда мать ей разрешала занять место у самовара. Губы у нее были алые и сочные, как лесная земляника, глаза лучились. К счастью, оспа не тронула ее лицо. Боже, сохрани ее…

Не может быть, чтобы такая девушка до сих пор осталась незамеченной. Вероятно, кто-то давно посватался, калым, прохвост, уплатил заранее. Ах, пес! Такой пес – и под такой счастливой звездой родился! Глупый обычай казахов – свататься, когда ребенок еще в колыбели. Потерявший силу, обедневший батыр давно проел калым, полученный за дочь!

Ее мать, Несибели, такой была смолоду, что краше и не надо. Улпан в нее внешностью, нрав, кажется, материнский – щедрая, жизнерадостная, прямая. А как бы пришлось ей саукеле, какое в первый раз надевает на голову молодая женщина, вышедшая замуж! С каким достоинством, с каким изяществом сидела бы она, помешивая кумыс в резной чаше! Сразу стало бы светлее в большой белой юрте.

Он вспомнил жену, которая – вот уже семь лет – поселилась от него отдельно. Ничего не скажешь – и его Каникей была красивой женщиной, только, пожалуй, холодной и злоязычной. После избрания Есенея бием она, не спрашивая у него совета, самовольно стала влезать не в свои дела, распоряжаться, вызывая у людей недовольство, внося разлад между аулами. Считала, что так и должно быть – она же не простая аульная баба, она – из семьи видного бая… И старалась все делать наперекор Есенею, ссорилась с ним, насмехалась. После того, как умерли сыновья, она поверила в силу проклятия, поверила, что Есеней прогневал бога, и тот никогда не простит его. И сама тоже принялась клясть мужа. В конце концов он устал, жить вместе стало невозможно, и Есеней выделил ей ее долю, поселил ее в урочище Киркойлек и уже семь лет за много верст объезжал этот аул.

С тех пор он ни одну из женщин не приближал к себе. Занимался своим хозяйством, своим скотом, охотой, вершил судебные дела. А семьи у него так и не было. Казалось бы, успокоился черный бура! А вот – дьявол-соблазнитель всю ночь терзает, и если не придет на помощь, не образумит всемилостивейший аллах, то всякое может случиться…

5

Назавтра Есеней весь день провел за отправкой табунов, а перед вечером повернул коня к юрте Артыкбай-батыра. С ним поехали Туркмен-Мусреп, Садыр и Кенжетай. А Мусрепа-охотника он не взял.

– Помнишь, что ты обещал дочери Артыкбая? А вот аип за твои угрозы заплатил я. Как только снега выпадет побольше, ты со своим беркутом поймай двух-трех лис, привези их Артеке в подарок и проси прощения. А сегодня нечего тебе делать за его дастарханом. [24] Оставайся…

Артыкбай-батыр весь засветился от радости при виде своих дорогих друзей, дорогих гостей.

– Значит, нашел все-таки дорогу к дому своего брата! – восклицал он. – Ты мой лев… Друг мой… Подойди ко мне! Сам-то я не могу встать тебе навстречу! Вспомнил все-таки… – Приветствия и упреки – все перемешалось. Он долго держал Есенея за руку и отпустил после того, как прижал его руку к щеке.

Глаза у него блестели от непролившихся слез, когда он обратился к Мусрепу:

– И ты здесь, мой Туркмен… Не знающий страха! – Он и руку Мусрепа долго держал в своей, словно боялся – отпустит, и тот уйдет. – Люди говорят, что я закрыл от смерти Есенея. А мою жизнь спас ты, ты мой ангел-хранитель…

Они и в самом деле собрались почти все – как в день решающего сражения с сарбазами Кенесары. И Есеней, и Артыкбай, и Мусреп, и Садыр… Только Бекентая не было. А вспомнил старый батыр – он долгие полгода лежал в госпитале в Стапе. Аул Мусрепа находился неподалеку, и каждую неделю Мусреп посылал ему домашнюю еду, кумыс. Наконец военный врач, вздохнув, сказал, что дальше медицина бессильна. Мусреп приехал на санях и в лютую стужу отвез Артыкбая к нему домой.

Долго здоровался Артыкбай и с Садыром. Они и плакали, и смеялись, хлопали друг друга по спине. И его в радости упрекал Артыкбай:

– А ты, мой батыр, знаменитый копьеносец! Неужели пришел день, и я тебя снова вижу? Ах ты, старый кобель! Почему за пятнадцать лет ты ни разу не привязал коня возле моей бедной юрты? Я уж думал – не умер ли ты?

Садыр опустился на колени возле постели Артыкбая и так стоял, пока тот здоровался с другими гостями, а потом – сказал старому другу:

– Когда тут повидаешься? Будь оно все проклято! Прошли времена, когда ценились батыры и их копья. Твой Садыр давно сменил свою пику на курук [25] и стал табунщиком.

Артыкбай вздохнул. Он-то лучше многих знал, что боевая удаль и богатство не всегда соседствуют в мирной жизни. И Садыр, как многие другие, попал в долголетнюю зависимость от Есенея.

Потом гости поочередно за руку поздоровались с женой Артыкбая, а на Улпан взглянули лишь мельком – она стояла рядом с матерью. Один короткий взгляд, а дольше разглядывать девушку неприлично. И она – краешком глаза ответила каждому на приветствие и захлопотала по хозяйству, подхватив начищенный медный самовар, вышла наружу.

Настало время Есенею загладить неловкость, вызванную внезапным появлением в Каршыгалы его табунов.

– Артеке… – сказал он. – Мы перед вами виноваты, но, поверьте, мы не знали, что вы поселились в этих краях. Ведь ваше бывшее становище находилось немного выше.

– Да, почти на сто верст. Аксуат… Потом вот – перебрались сюда. Со временем расскажу. Знаешь пословицу? Когда кулан падает в колодец, в его уши забираются жабы. Что-то вроде этого случилось со мной.

– Но как только я узнал, что вы – тут, что земли – заняты вами, я отослал большую часть табунов в сторону Кусмуруна, а часть – на другие пастбища.

– Напрасно отослал. Если мир и согласие между людьми, то воды в озере хватит на всех…

– Нет, Артеке, нет! Я не хотел бы прослыть неблагодарным! Чтобы люди говорили – Есеней отобрал земли у своего спасителя.

– А лучше будет, если станут говорить, что Есеней хотел перезимовать одну зиму, а старый калека не пустил его к своему очагу…

– Я никому не позволю наговаривать на вас, Артеке!

– Вот что… Ты в эту зиму будешь рядом, так усадил бы своего старшего брата в сани, повез бы в степь и показал бы, как ты охотишься на волков. Вот уж пятнадцать лет, я превратился в кобеля на привязи, так хоть ты теперь… Вели поставить свои юрты возле моей.

На этом и пришли к соглашению. Есеней убедился, что один кос может зимовать в Каршыгалы. Артыкбай-батыр понял, что, если Есеней будет рядом, то и сам он перезимует без особых забот.